Воспоминания архимандрита Рафаила (Карелина)
В пустыне жила монахиня по имени Акиндина. В молодости своей она была послушницей схимонаха Илариона, автора книги «На горах Кавказа».
Эта книга послужила причиной так называемой «афонской смуты» и имяславской ереси. Но мать Акиндина меньше всего походила на еретичку: в ней не было и следа той духовной гордости, той душевной разгоряченности, которая делает еретика глухим к учению Церкви и нередко проявляется по отношению к несогласным с ним во вспышках гнева, в озлобленности и даже в ненависти. Напротив, в ней чувствовался внутренний мир и свойственные многим монахам старого поколения спокойствие и рассудительность. Она принадлежала Церкви и, казалось, не могла жить и мыслить иначе. Она избегала осуждать кого-либо, особенно священников или архиереев. Надо сказать, что люди, сочувствующие даже в каком-то уголке души ереси и расколу, стараются оправдать это чувство перед собой и другими, как борьбу за правду, осуждая священников и иерархов. О чем бы ни говорил такой человек, он все равно будет возвращаться, как зверь на прежние свои следы, к поношению священства. Монахиню Акиндину уважал архимандрит Серафим**, это было в моих глазах лучшим доказательством ее православия. Жила она со своей послушницей - молчаливой и безропотной монахиней. Главным ее занятием в течение десятков лет подвижнической жизни была Иисусова молитва.
* Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове).
Однажды я посетил ее пустыньку и стал расспрашивать об Иисусовой молитве и о схимонахе Иларионе. Монахиня Акиндина рассказывала, что схимонах Иларион до самой своей смерти считал себя чадом Православной Церкви и говорил, что имяславские споры - это какое-то страшное недоразумение; он не вступал в эти дискуссии, а как бы стоял в стороне. Несколько раз он обращался к епископу с попыткой разъяснить учение об Иисусовой молитве, но словно петля все туже и туже затягивалась вокруг этого вопроса. Это принесло схимонаху Илариону большие скорби и отчасти послужило причиной его смерти. У него началась болезнь сердца, а затем водянка, от которой он умер. Он завещал своим ученикам быть в послушании Церкви, а некоторых из них, в том числе монахиню Акиндину, благословил на пустынножительство. После революции гонение на Церковь на Северном Кавказе приняло особо жестокие формы, так как к нему присоединилась еще борьба с казачеством, в результате которой были уничтожены многие станицы и села. Вместе с несколькими монахинями мать Акиндина пришла в Грузию и поселилась в сухумских горах. Она затруднялась отвечать мне на некоторые вопросы об Иисусовой молитве или же не хотела обнажать того, что было для нее самым святым и сокровенным,- не знаю. Но, как я понял, она считала, что слова «имя Иисуса есть Бог» означают, что в имени Иисуса присутствует и открывается Бог или, другими словами, в молитве через священное имя Божие открывается сердце для благодати Духа Святого и присутствия Иисуса Христа. Не всякий молящийся достигает такого состояния, напротив, теперь это удел немногих. В Псалтири написано: Господь во храме святем Своем. но это не значит, что храм есть Бог, и далеко не все входящие в храм ощущают присутствие Божие. Храм - это место, где вездесущий Господь открывается душе человека, а имя Иисус - это то имя, через которое Господь - выше всякого слова и имени - открывается душе, и тогда имя Иисус и благодать Божия в сердечной молитве воспринимаются нераздельно, как соединенные воедино друг с другом. Но это область мистического, субъективного переживания, а не богословских определений. Подобную мысль я услышал от схимонаха Серафима, который был выслан с Афона по обвинению в имя-славстве. Он говорил: «Схимонах Иларион родился слишком поздно», имея в виду, что его не поняли ни те, кто его обвинял, ни те, кто его защищал.
Мистика не поддается философской интерпретации. Это мир новых для человека реалий, с которым он соприкасается, мир не передаваемых словом духовных сущностей, о которых можно говорить только образами, аллегориями и символами. Поэтому язык мистика может быть правильно понят лишь теми, кто имеет личный мистический опыт и знает всю условность человеческого языка. Здесь слово не адекватно реалии, открывающейся через духовное переживание, оно - некая заметка, знак, зарубка, оставляемая на пути. Здесь слово выбирается как ассоциативное звено между двумя реалиями, духовной и материальной, не похожими друг на друга. Здесь личный опыт должен восполнить недостающее, и чем ближе он к святоотеческой традиции, тем он более правилен и глубок.
Раньше даже светская литература содержала в себе аллегорию, притчи, иносказания. Теперь мистика вытеснена рационализмом; этот рационализм, ставший диктатором современного мышления, убивает благоговение и старается сорвать покров с тайны. Защитники и противники имяславства говорили на языке рационалистической схоластики, в частности это касается иеросхимонаха Антония (Булатовича), который построил защиту имяславства на софистике. Может быть, схимонах Серафим имел в виду изменения в мышлении и духовном видении современного человека.
Затем в имяславский спор включились новые силы, близкие к гностицизму и пантеистической философии, спор ушел еще глубже, в область абстракции, и в декадентских кругах имяславство приобрело привкус оккультизма. Теперь этот спор вспыхнул с новой силой, уже не в монашеской среде, а среди околоцерковной интеллигенции с очень скудным опытом Иисусовой молитвы и православной аскезы, зато с немалым самомнением и стремлением к изобретательству. Можно полагать, что здесь снова сухой религиозный рационализм, который сам по себе не вреден, но дает мало пищи для души, столкнется с рационалистическим оккультизмом непрошеных защитников имяславия, который явится одной из форм борьбы оккультного пантеизма (демонизма) с Церковью.
Мать Акиндина рассказывала, что перед ее монашеским постригом духовник сказал ей: «Сколько в Церкви есть имен святых угодников Божиих, а люди выбирают преимущественно одни и те же имена. Большинство имен теперь почти забыто, а ведь угодники Божий хотят, чтобы на земле жили люди, с которыми они были бы связаны через их имя. Поэтому я дам тебе имя мученика Акиндина, которое редко кто носит в наше время».
Я был у монахини Акиндины вместе с уже покойным иеромонахом Зосимой. Она предоставила нам одну из келий для ночлега, а утром с первыми лучами рассвета разбудила нас, сказав, что нам пора собираться в путь. Она громко пропела несколько стихов из псалма, уже не помню какие, и мне тогда вспомнилось, как в детстве мать будила меня, чтобы я скорее вставал и шел в школу, а мне в то время особенно хотелось спать.
Вспоминая наши разговоры об Иисусовой молитве, я думал о том, что мышление древних мистиков было иным - многогранным и объемным, а у современных людей оно стало плоским и ползучим, так что они, даже ссылаясь на святых отцов (в своем понимании), часто переносят объемное изображение на двухмерную плоскость, и в результате получается не чертеж, а ерунда.
Пустынник монах Иларион, живший в горах Малой Сванетии, считал, что выражение: «Имя Иисуса есть Бог», повторяющееся в книге схимонаха Илариона «На горах Кавказа», тождественно словам преподобного Григория Синаита: «Молитва есть Бог». Но мне кажется, что это не совсем так. Молитва есть действие, если угодно, синергическое действие, а имя - это символ и орудие молитвы. Оно священно в том смысле, что символ связан с символизируемым, а имя Иисус является высшим символом, связанным с Божественной Личностью. (Имя Иисус, относящееся к другой личности, например, Иисус сын Сирахов, принадлежит к числу обыкновенных человеческих имен.)
Впрочем, отец Иларион указывал, что слова преподобного Григория Синаита относятся не ко всякой молитве, а к тем молитвенным состояниям, в которых явно действует благодать (когда Дух Святой глаголет в сердце молитвенника «Авва Отче» Своим безгласным дыханием). Некоторые из таких состояний назывались у аскетов «изумлением» и «восхищением». («Изумление» - от слов «из ума», то есть выход из плена плотского рассудка, новое видение мира, духовное прозрение, которое наступает чаще всего при нежданном явлении Божества. «Восхищение» - от слова «восхитить», взять, как свою добычу, повлечь за собой - говорится о действии благодати, схватившей, как бы пленившей душу. В этом состоянии исчезает само время и для человека остается только одна реалия - Божество и духовный мир.)
Не нам писать об этом. Мы ясно понимаем, что не нам, но мы хотели сохранить для христиан то, что может навсегда исчезнуть; сохранить от времени и забвения как духовное достояние хотя бы смутные силуэты пустыни или ее неясные тени в своих воспоминаниях; мы также хотели предостеречь наших современников от возможных ошибок на духовном пути. Только в этом мы видим оправдание своей дерзости.
Как-то в Сухуми мне встретился юноша из Сванетии. Он приехал сюда учиться. Его отец был объездчиком в так называемой Малой Сванетии, в селении Латы. Он говорил, что там много лет жили монахи, а затем они куда-то ушли. Отец рассказывал ему об иеромонахе Авеле, человеке святой жизни. Сваны уважали его и прятали от властей во времена гонений. Но какие-то негодные люди напали на отца Авеля и избили так, что он заболел и умер. Местные жители просили его назвать имена тех, кто его покалечил, но он отказался и сказал, что прощает их. Юноша говорил, что когда монахи жили в лесу, то он с отцом, а иногда один, приходил к ним, и тогда радость была у него на сердце, а когда монахи ушли, то вместе с ними «ушла» и эта радость.
Я видел много самоотверженных людей в миру. Я видел старцев, живущих в монастырях и пребывающих большую часть суток в молитве. Но у пустынников чувствуется какая-то особая благодать, словно они носят в сердце своем тишину пустыни, словно на их лицах сияет отблеск будущего преображения. И теперь мне кажется, что эти люди - самые счастливые на земле.
